Серебристо-ковыльные степи Казахстана. Эти бескрайние равнины чаруют, когда цветут тюльпаны. Я родилась через три года после депортации вайнахов в 1944-м. Голод меня не очень коснулся, потому что к этому времени люди научились выживать. У родителей было четверо детей, и в это мрачное время Бог для чего-то дал им нас с моей младшей сестрой.
Но растили нас в любви. Мама была очень ласковая и терпеливая, несмотря на то, что на её долю выпали большие испытания. К тому же, сколько её помню, она страдала от ревматизма. Эту болезнь она, похоже, приобрела при выселении, так как февраль 1944-го был очень холодный и от пронизывающего ветра не было спасения.
Сначала наша семья часто переезжала с места на место, но только в пределах Семипалатинской области. И то нужно было брать разрешение у коменданта. В голодные годы, как рассказывала мама, приходилось есть комбикорм, пропахший бензином. Чтобы его проглотить, надо было зажать нос… Картофельные очистки не выбрасывались, из них тоже делали какое-то варево.
Наша семья выжила в эти страшные годы, но в конце 1953-го в пожаре погибла 16-летняя сестра. Когда думаю об этом периоде нашей жизни, мне особенно жаль маму. Она потеряла взрослую красавицу-дочь, каково ей было заботиться о младших детях, кормить, успокаивать, учить уму–разуму. Но она не сломалась: была сильна духом. Осталась такой же приветливой с людьми, гостеприимной и чистоплотной хозяйкой, любящей, но строгой матерью, хорошей женой.
Пожар, оказывается, вспыхнул в доме из-за примеси в керосине какого-то легковоспламеняющегося вещества. В доме были только молодые, которые поливали охваченную огнем сестру водой и не сумели спасти, а надо было просто завернуть её в одеяла, лежащие горкой на нарах. Я хорошо помню эту ночь и помню, как мне было страшно и как хотелось умереть, чтобы не видеть этого ужаса. Через сутки сестры не стало. Её чуть ли не до утра возили по больницам, но нигде не принимали. В одной сжалились, но утром, когда мама подошла к окну, то увидела, что дочь накрыта с головой, и всё поняла…
Люди приходили в наше местечко, которое называлось Солоновка, очень долго. Когда вторая сестра, пострадавшая вместе со старшей, вернулась через полтора месяца из больницы, наш дом ещё был полон людей (родственников и просто знакомых), прибывших, чтобы выразить соболезнование. О том, что случилось, узнавали молниеносно, и все спешили разделить горе, помочь добрыми словами, поддержать.

Отца (его звали Алаудин Эцаев) знали многие и очень уважали. Смолоду он трудился в самых различных сферах жизни тогдашней Чечено-Ингушетии. В то жуткое время его порядочность, верность слову, надёжность снискали ему любовь и уважение всех, кто его знал. Я же помню отца заведующим магазином в казахстанском
селе Красный Яр, где я и родилась. В первые годы выселения мужчинам было особенно нелегко, потому что желающих унизить, показать свою власть было немало. Был такой случай. Отец поссорился с секретарём парткома Агапкиным и тот сказал: «Бандиты, правильно вас выслали!». На что отец сгоряча влепил ему хорошую оплеуху. Влепить-то влепил, но каждый день ждал, что вот-вот придут за ним. А дом полон детей, которые без него не выживут, да ещё семья умершего старшего брата. Чтобы загладить эту историю, родители накрыли стол, поставили водку и пригласили Агапкина на застолье. Товарищ Агапкин попил, поел, а уходя, сказал отцу: «Эцаев, ты меня напоил, накормил, но твою пощёчину я не забыл!».
И все-таки конфликт был разрешён. Может быть, Агапкин не донёс, потому что и ему не поздоровилось бы за такие слова.
Время было трагическое. В первые годы спецпереселенцев забирали на лесосплав, и в отсутствие отца умерла его мама, наша бабушка. Он был единственным сыном, его братья умерли раньше. Когда он вернулся, мама сообщила ему об этом горе. Отец слёг. Возвращался к жизни долго и трудно. Потом пришло письмо из Джелалабада, в котором сообщалось, что скончалась от чахотки его младшая сестра, у неё тоже остались неокрепшие и не вставшие на ноги дети. Безусловно, это всё не прошло бесследно для сердца отца. Тем более, что, будучи младшим из сыновей, он был очень привязан к братьям и сёстрам. Всю жизнь он обожал своих многочисленных племянников, и они платили ему тем же. И нас он своим примером научил бережно и с любовью относиться к близким.

После смерти Сталина появилась надежда, что справедливость будет восстановлена, от этой надежды уже людям стало легче. В то время при встрече у вайнахов первым был вопрос: «Что говорят о возвращении домой?». В Бородулихинском районе жило много чеченцев. Грамотных людей, готовых взять на себя ответственность за других, не было, всё, что касалось переезда в другое, более приемлемое место, должен был решать отец. Жить в холодном Восточном Казахстане, адаптироваться к суровому климату люди не умели. Очень часты были случаи, когда весной после таяния снега находили трупы. Это были заплутавшие в степи в метель. В нашей семье сохранилось воспоминание тех страшных лет. Отец с матерью шли из Красного Яра в Солоновку. День был холодный и клонился к вечеру. От холода слипались ноздри и слезились глаза. Вдруг мама увидела вдали животных, идущих гуськом. Она приняла их за лошадей и сказала об этом мужу, тот невесело усмехнулся: он-то давно разглядел, что это волки, особенно страшные голодной зимой. Когда мама это поняла, то стала уговаривать отца, чтобы он оставил её и быстрее уходил — ведь что она могла сделать для детей, а он смог бы о них позаботиться! На что он ответил: «Положись на Аллаха, не бойся». Волки ушли, даже не посмотрев в сторону испуганных людей. Эту историю мы храним в семье как воспоминание о величайшей милости Всевышнего. Так вот, после смерти Сталина отец договорился с комендантом, что все чеченцы нашего района переедут в Южный Казахстан. После разрешения властей так и произошло. Но что это было!!! Мы попали из огня да в полымя! Жара была несусветная, а к четырём часам пополудни налетали полчища комаров. К этому времени закрывались в домишках окна, двери и все щели, куда они могли проникнуть.
Это был 1954 год.
Отец был членом КПСС, на всех должностях прекрасно работал, но это, как и другим чеченцам и ингушам, не помогло ему, и он разделил участь многих. На войне погиб его родной племянник — Хузаев Ваха. Мы тоже были Хузаевы. Но в тяжёлые годы репрессий отец взял фамилию по имени своего отца. Видимо, на случай ареста, чтобы не потянуть за собой родных и двоюродных братьев. Мама рассказывала о друзьях и соратниках отца, среди которых назывались имена элиты республики: Халид Ошаев, Ахмед Нажаев, Абди Дудаев (отец Дудаева Мусы) и многих других, которых, к сожалению, не помню.
После Южного Казахстана отец перевёз семью в Джамбул, где мы взрослели, учились. Как-то в Джамбуле к нам приехал Умар Димаев и играл на своей гармошке, которая сейчас, отреставрированная его сыном, продолжает свою артистическую жизнь. Помню, он сидел на широком подоконнике с открытыми окнами и играл свой марш.
Ещё с Кавказа у отца были друзья и в религиозных кругах, и в светских. Самым близким его другом был Амерхаджиев Хамид, глубоко образованный учёный-богослов. Мы его любили и почитали. Он прожил долго. Отец умел дружить, отдавая себя всего без остатка. Всех его друзей и товарищей не перечислишь, но некоторых назову: Ибрагим из Гелдыгеноя, Минга из Старых Атагов, Юпа Шамсатов, Салман Актулаев, Супьян Джабраилов – этот сохранил весёлый нрав до старости и не чурался радостей жизни. В Джамбуле, когда они собирались у нас, могли станцевать под пластинку.
Мама наша неплохо изъяснялась по-русски, умела читать и писать, так как до выселения жили в Грозном, и старшие дети знали русский хорошо. В то голодное время отец отпустил старшего брата учиться в Семипалатинск после семилетки. Учился брат в школе хорошо, отец нетерпим был даже к «четвёрке»….

… В Джамбуле я снова пошла в школу уже в 1955 году (в тот год, когда мы переехали, не получилось с учёбой — в ближайшей школе не было мест, а в дальнюю меня не пустили). Отец высоко ценил образование и хотел, чтобы мы учились. Он всегда следил за нашими успехами и гордился ими (конечно, при людях нас не хвалил). Маме он постоянно напоминал, чтобы мы делали уроки. Когда пришло время вступать в пионеры (ведь не всех и принимали во втором классе), я очень аккуратно написала торжественное обещание, купила галстук и со страхом ждала ответ отца на вопрос мамы: «Неужели ты позволишь ей надеть эту красную тряпочку?». На что отец ответил вопросом: «Что в этом такого?». И я, счастливая, пошла в школу и вступила в пионеры. Отец был глубоко верующим человеком, но не фанатиком. Помню, как всегда, у нас собрались старики, а в это время в космос полетел очередной корабль, один из пожилых людей стал с издёвкой говорить, мол, они луну хотят покорить. Отец сказал: «Что ж, если на то будет воля Аллаха, и на луну полетят».

В начальных классах у меня был отвратительный почерк, но писала я грамотно. Моя соседка по парте красивым почерком списывала у меня диктанты и потом хвалилась: «Я у неё красиво спишу и получаю «пять», а она – «четыре». Однажды отец стал мне выговаривать, мол, почему ты так некрасиво пишешь, на что я, недолго думая, ответила ему, что нас торопит учительница. На другой же день он пришёл в школу и говорит Вере Георгиевне: «Она сказала, что вы её торопите, и поэтому она пишет плохо». На что та ответила, и это было правдой: «Нет, я им говорю: «Дети, не спешите, за вами никто не гонится, пишите аккуратно и красиво». Мне было так стыдно, что мне хотелось сквозь пол провалиться. Я боялась, что после ухода отца учительница меня заругает, но она не сказала по этому поводу ни одного слова. Мудрая. Видела, что мне и так стыдно. С тех пор я никогда не врала. Так отец навсегда отбил охоту выкручиваться. Ходить в школу просто так, для «галочки», нам не дозволялось.
В 1957 году первые эшелоны пошли домой. Мы тоже продали жилье и собрали нехитрые пожитки. Однако дома не были готовы принять всех приезжающих, всё шло не организованно. Да и нелёгкая это задача — вернуть целый народ. Люди остались после запрета на вокзале, идти им было некуда, ведь жильё уже не вернут. Отец ходил на вокзал и приводил оттуда целые семьи. Мы жили очень скромно, но накормить гостей было делом чести. Сколько голодных было накормлено и обогрето мамой и отцом в то сложное время! Могли сами не доесть, но накормить гостя. У мамы всегда была припрятана «заначка» на случай непредвиденных гостей. Отец даже не задумывался, когда приглашал кого-то. А если и спрашивал, мама неизменно отвечала: «За это не переживай».
Вернулись мы на Родину довольно поздно, в 1964 году. Это было счастье: видеть родные Гойты, родственников, просто чеченцев. С первого дня и на всю жизнь я полюбила Гойты, хотя родилась так далеко. Нас с сестрёнкой отец называл сибирячками. Сейчас, по-моему, молодым дом везде, где им хорошо. А мы трепетали, слыша чеченскую речь. Когда стали из Алма-Аты транслировать по радио концерты на вайнахском, все — от мала до велика — слушали незамысловатые песни и мелодии, затаив дыхание.

Ещё в Казахстане отец писал назмы, и первыми слушателями были мы, хотя многого не понимали. В Джамбуле по соседству с нами жил гехинец Мадаев Якуб, по просьбе отца он научил меня и сестрёнку читать Коран. Обучал он нас по-старинному, очень сложно. Сейчас бы я ни за что по такому методу не научилась бы. После войны моя сестра встретила его в Урус-Мартане, подошла и назвала себя. К её удивлению, оказалось, он помнил нас и сказал, что сейчас дети так легко не обучаются, как тогда мы. После каждого чтения Ясин я прошу Всевышнего вознаградить его и отца за то, что умею читать эту великую Книгу.
В Гойтах есть жители, которые помнят о том, как наш отец спас от репрессий глав семей. Точно я знаю – это Элембаевы и Дучаевы; об этом мы узнали случайно от их детей, а Дучаев сам неоднократно рассказывал со слезами на глазах. Прошло уже более пятидесяти лет, как его не стало, но до сих пор есть те, которые вспоминают его добрым словом.
Когда отец ушел из жизни, всё как будто погрузилось во тьму. Все, кто его знал, испытывали боль потери. В те дни тогдашний заведующий клубом Мадаров Ш. не позволял включать музыку в течение месяца (хотя до этого звучала каждый вечер). Другой пример. Отец умер в декабре, а летом следующего года пришла соседка Наурбиева Меда, чтобы сказать маме, что они хотели сделать белхи: мол, не обижайтесь, музыки не будет, просто придут люди помочь. Это было уважение к его памяти.
В те годы довольно сложно было известить о чём-либо в другие населённые пункты, с транспортом было сложно, но наша улица напоминала разбуженный улей. Плакали даже мужчины. Я помню, Берсанукаев Ахмад, войдя в наш двор, упал на колени, и его долго не могли привести в чувство. Как же это надо прожить жизнь, чтобы так по тебе убивались чужие люди! Отец придерживался правила: сделай доброе дело и брось его в воду, а помнить будут те, для кого оно сделано. Многие рассказывали, приходя выразить соболезнование, о его добрых делах. И мы открывали отца заново. Его друг Ибрагим из Гелдыгеноя ослеп, и кто-то из приятелей подарил ему старую тюбетейку, всю в вылезших нитках, сказав, что она расшита золотыми нитями. Все посмеялись, шутку оценил и Ибрагим, не показал обиду. А отец заплакал, узнав эту историю, и отвёз ему свою новую, вышитую золотом тюбетейку, которую привезла старшая сестра из Бухары. Отец был скромным человеком, потому мы мало знаем о нём, да и то от посторонних людей. Дома он был строг, мы считались с ним и любили его.

После возвращения чеченского народа из депортации проблем было очень много. Одна из самых актуальных – кровная месть. В те годы Магомед Мамакаев даже написал повесть «Гибель вендетты», но, чтобы вендетта погибла, ещё надо было потрудиться… В ночь перед выселением, 22 февраля 1944 всех мужчин закрыли в здании «белой» гойтинской школы, которая функционирует и сегодня. В этой тревожной ситуации оказался и наш отец, который перед лицом страшной трагедии предложил односельчанам простить своих кровников и сам простил убийцу своего двоюродного брата. Многие последовали его примеру… По возвращении из Казахстана он горячо взялся за дело по примирению кровников. Его приглашали по всей республике, его горячее, искреннее слово убеждало самых жёстких противников и врагов. Люди плакали, слушая его проникновенные слова. Мы гордимся тем, что мы — его дочери и сыновья.
Последний раз он поехал в Старые Атаги, чтобы уладить очень серьёзный скандал с непредсказуемыми последствиями. В ту ночь ему отказали, а утром его не стало. Это насколько надо было принять чужую боль, беду! Он умер в окружении уважаемых старцев села, которые пришли узнать, почему он не пришёл на тезет. Один из них был Кусаев Абу, всеми почитаемый. Отец ушел легко, даже не успев попрощаться. А атагинцы, узнав о его смерти, простили своих обидчиков. Так даже своей смертью он послужил примирению враждующих семей.

Отец всегда вращался в сферах народного образования и в советских органах, его жизнь была посвящена людям, при этом он не пропустил ни одной молитвы. Это нам рассказывала мама. «С тех пор, как мы стали семьёй, с 1924 года, я не была свидетелем ни одного дела, неугодного Богу, со стороны вашего отца, он был праведным мусульманином и любящим людей человеком», — говорила она.
Он был очень мудрым человеком, которому было отпущено всего 64 года жизни. О себе говорить не принято, но мы старались быть достойными своего отца. Да и не сумели бы жить по-другому. Я благодарна родителям, которые оставили нам незапятнанное имя.

Вот и всё, что я хотела рассказать о нём. Это очень мало, так как он прожил богатую, насыщенную жизнь. Надеюсь, отец простит свою постаревшую дочь, что не сумела сполна донести до людей, которых он беззаветно любил, величия его души и деяний.

Малала Джамбулатова